* * *
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звёзды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
О. М. Мандельштам 1931 - 1935
Довольно гремучее стихотворение. Блестящие, как фантики эпитеты, хлесткие, экспрессивные образы, яркие обертки. Но мне, как читателю, обертки мало. Я жажду внутреннего содержания. И тут выясняется, что в завернутом фантике почти ничего нет! Помните, как в детстве подсовывали такие пустышки своим приятелям. Было очень смешно. А здесь почему-то не очень. Не очень, потому что касается это стихотворение всей страны. Потому что его дают в школах, и анализируют специально обученные дяди, которые прямо толкуют в рефератах, разбросанных по сети полную чушь про экономический кризис 30-х, борьбу за свободу и прочую, искажающую историю чушь. Но я сейчас даже не о политике. Я о поэзии. Лирический герой лишился веселья и чести где? На пире отцов. Что это за пир такой? Первое, что приходит на ум – Матфей с притчей о брачном пире. Там чаши, и самого пира лишается человек, неподобающе одетый на брачном пире. Царь, т. е. Бог отец, говорит ему: «…друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных».
Возможны ли иные толкования? Отцы во множественном числе наводят на какие-то языческие трактовки. Возможно пир отцов – это партийные съезды, чиновничьи привилегии, собрания Союза писателей СССР? Мандельштам, ведь, был официально включен в список видных советских литераторов, постоянно отдыхал в нквдешных санаториях, дружил с высшими партийными руководителями. Их он называет отцами? Возможно. Он не встраивается до конца в это общество и в результате постепенно лишается гонораров, печатных площадей, литературных постов (весьма, надо сказать приличных). И вот с болью он пишет, что лишается чести за доблесть, т. е. ради доблести. Давайте вдумаемся. Он лишается своих моральных качеств за смелость, стойкость и решимость? Можно сделать допущение, что лишается не своей, как таковой чести, а чести в глазах пирующих. Но в тексте дана доблесть веков, а не доблесть автора, ибо по логике там должно было стоять «за доблесть в веках», а не «доблесть веков». Автор или его лирический герой пострадал за века и «за высокое племя людей». Прометей лишился печени за огонь переданный людям, автор лишился чаши примерно за то же самое, видимо за отстаивание высокого звания человека. Но ведь в притче, на которую он опирается, сказано, что «друг» молчал. Мандельштам не молчал, за что и лишается. Не стыкуется. Как он мог не учесть такого диссонанса? Не учитывает он его и дальше, поскольку, говоря, что его лишили чаши, т. е. изгнали, он сам тут же молит об изгнании в Сибирь. И тут начинается самое интересное. Лирический герой желает «в рукав жаркой шубы сибирских степей». В Сибири, конечно, есть степи, но образ жаркой шубы предполагает высокие, густые деревья, а не степные травы и кустарники. Мандельштам сам упоминает сосну, достающую до звезды. Наверное, где-то в Кулундинской степи и под Кустанаем есть маленькие островки сосновых боров (за тысячи километров от Енисея, кстати), но ведь это – стихи. Здесь все работает на ассоциациях. Какие сосны до звезд в степях? Такие сосны – характерны для тайги. И сосна до звёзды достает, быстрой ножкой ножку бьет – хочется дописать.
Но, дальше – больше. Ни с того, ни с сего автор поминает голубого песца. Не думаю, что для мастера составило бы труда найти рифму на малоупотребимый неологизм «грязца». Он дает это животное весьма эффектно, что тоже оказывается очередной пустышкой. Ибо единственным местом, где обитает голубой песец, является остров Медный, Командорского архипелага, между Беринговым морем и Тихим океаном. Да бог бы с ним, с голубым. Ни один писец, насколько мне известно, не проживает в степях. Их ареал обитания заканчивается даже не тайгой, а тундрой. Ау, где вы, сибирские степи!?
В общем, картинка не клеится, дрожит, рассыпается. В степях нет песцов и сосен, в тайге нет степей и песцов, в среде обитания песцов нет достающих до звезд сосен и степей.
Пафос последних двух строк выстрадан автором и подтвержден собственной судьбой. Однако, если вдуматься серьезно, ведь Осип Эмильевич говорит о том, что его убьет только равный! По большому счету считается, что его убил Сталин. Это, конечно, очередной миф, но прибегая к гиперболе вполне можно сказать про народ, строй, идеологию, правоохранительную систему, как про коллективного Сталина. То есть автор сам признает свое равенство с ним, ибо убить его может только равный. Радостные обличители советской власти этого в своих анализах, как под копирку писанных для несчастных школьников, вообще не учитывают.
Что ж, вернемся к стихам. Изгнанный просится в изгнание. Мне это напомнило диалог из фильма «Тот самый Мюнхгаузен»:
— О чём это она?
— Барона кроет.
— И что говорит?
— Ясно что: подлец, говорит, псих ненормальный, врун несчастный.
— И чего хочет?
— Ясно чего: чтоб не бросал.
— Логично.
Куда просится – путается. И под конец равняет себя с Отцом (или Отца с собой), если мы правильно считали этот образ. Точнее, он-то как раз не равняет, говоря, что гонители (отцы?) ему не ровня на основании формулы – убьет только равный. Но сама жизнь эту формулу опровергает. А какая была обертка. Жаль, внутри – только запах шоколада, который так любил Осип Эмильевич.
